 Пермь, 60-е - Лена, прежде чем мы перейдем к разговору о вашем творчестве, расскажите немного о себе. Откуда вы? - Родилась в Харькове, куда отца отправили работать после МЭИ (Московского Энергетического). Потом, когда я еще младенцем была, родитнли переезжали в разные места, а потом переехали в Пермь, где я уже росла-вырастала, вернее под Пермью, в заводском поселке под названием "Гайва", куда отец отправился работать инженером на большой завод. "Камкабель" называется. Родители родом из Владикавказа (бывший Орджоникидзе). Дед мой, Давид, был первым секретарем обкома Северной Осетии. А также, и единственным евреем в на этом посту. Его расстреляли в 37-м. Было ему всего-то 38 лет. Мой отец, Феликс Давидович, в России был сыном "врага народа". Его мать, Эсфирь, так же, как и ее муж, была революционеркой, и даже членом "Бунда" в юности! Вся ее семья уехала в Палестину сразу после революции, прокляв ее навеки. А она, совсем девчонкой осталась бороться за светлое будущее. Можно представить, сколько у нас там родни! Ведь у них была большая семья!
Мать моя, Валентина Маловецкая, работала в нашем заводском поселке врачом. Она - из православных. Родню ее отца, Сергея, сослали в Сибирь, как кулаков, где они и сгинули. А мать Сергея в войну изнасиловал немец, после этого она повесилась в сарае. Верующая была. Поселок Гайва строился политическими заключенными, и все было разделено по зонам. Мы жили в 5-й Зоне, которая считалась "элитной", там больше интеллигенции жило, и школа там была музыкальная, и клуб. Мой отец позже стал директором завода "Камкабель". Завод был громадный. Десять тысяч человек. Считался богатым заводом, строил для своего поселка культурные заведения. Нас часто дразнили «вшивыми интеллигентами», чего я еще ребенком очень стеснялась и дружила сугубо с детьми рабочих, включая цыганят. Когда приводила соседских детей домой к бабушке, Эсфире Борисовне (мать отца всегда с нами жили), покормить и показывала им нашу трехкомнатную, то объявляла им, что в ней живет цыганский барон с семьей, а мы папой, мамой и бабушкой вон в той самой маленькой комнатке на двух кроватях перебиваемся. Когда родители уезжали, выворачивала наизнанку куртку, превращала ее в «телогрейку», надевала здоровые резиновые сапоги, и была тогда и «близка и понятна народу". И сразу - по лужам, и в грязь… Красота! Мать же, все меня ругала, и старалась сблизить с «приличными детьми», которых по ее заданию приходилось тоже ублажать.
С родителями, начало 70-х Очень я в детские годы все выдумывала, и все мне всегда верили. Лидером была с самого детства. Например, Тимуром на чердаке. Соседские дети давали мне клятву, и я их принимала в команду, выдавала им заголовок, вырезанный из обложки журнала «Коммунист» , который к нам домой приносили раз в месяц – выбор был большой. Вот покажут они мне бумажку «Коммунист», тогда на собрание пропущу. А за измену и предательство, "Коммунист" отбирала, и из команды исключала. Мать моя, правда, все часто портила: во время важных собраний ее звонкий голос звучал в форточку на весь двор: "Леееена! Обееедать!" Тут я из Тимура превращалась в покорную дочку «вшивой интеллигенции» и плелась домой.  Поготовка к "Тимуровскому офису" с соседкой-ассистенткой на Гайве, 60-е Всегда любила рисовать. Ну, и читать, конечно, как и все в России, и днем и ночью, и во время ходьбы. Так что, шишки набивала. А "Жизнь" Мопассана и "Яму" Куприна впервые в десять лет прочитала. Нашла спрятанными на полках, за книжками. Первая большая серьезная книга, подаренная мне Дедом Морозом и положенная им под подушку, называлась «Эрмитаж». Практически, все картины из этого альбома я срисовывала. Мой папа почти на каждый свой день рождения получал какую-нибудь обнаженную Маху, «мастерски» скопированную моей твердой рукой. Он всегда долго хохотал по этому поводу. И еще я рисовала карикатуры - это была моя специализация в школьной стенгазете. Их я всю жизнь рисовала. Вот сейчас, некогда стало. А так бы и баловалась до сих пор. Еще писала стихи с и романы с самых младенческих лет. Помню, решила один стих послать в журнал «Пионер». В нем были такие строчки: «Пусть знают американцы, что это хотят и вьетнамцы, пусть слышат они слова: «Нам нужен мир, нам не нужна война!» Его, конечно, не напечатали, но прислали письмо, где честно разобрали. Вот я гордо и говорю, ну, вот, смотрите, мол, в журнале не напечатали, зато в письме напечатали! В 10 лет начала писать роман. Так и назывался «Роман», про любовь и оперную певицу (меня тогда то на оперу, то на балет водили), и много я его написала. Большую тетрадь. Вот, возвращаюсь однажды со школы, слышу смех родителей. Заглядываю в комнату и вижу... мать лежит на диване с моим романом и вслух его читает, а отец рядом с нею, и оба покатываются со смеху. Я – рыдать. Творчество писательское надолго тогда закончилось. Роман был подвержен уничтожению, по-гоголевски. Ну, и в музыкалку, конечно, ходила. С папкой. Как положено. Влетало за то, что уходила с этой папкой и долго не возвращалась. Очень была любопытна. Шла после уроков, куда глаза глядят. Однажды долго искали, и нашли на похоронах. По Гайве похоронные процессии ходили частенько. Шли по главной улице, с оркестром. Ну вот, однажды, ищут меня после музыкалки, пропавшую, и находят в странном окружении… Оркестр играет, за ним несут гроб с покойником, за гробом иду я в свои шесть лет, с музыкальной папкой, а за мной уж все рыдающие родственники. Слышу, зовут. Оглядываюсь и вижу, вдруг, зареванное лицо мамы. Меня оттуда выгребли, и – домой. Ну что было потом, можно себе представить. Любопытство и любовь к Шопену до добра не доводили, как правило... При этом, однажды был большой «успех» на концерте в музыкалке, когда с Бетховеном вышла. Играла, глаза закатывала, чувствовала себя по-крайней мере Рихтером, и головой трясла, ну и всех потрясла... Столько страсти! Мать сидела, гордая, в первом ряду. К ней все после родители подбежали, мол, какя же Лена у вас талантливая, с каким чувством и как виртуозно играет! Только учительница ей и говорит с улыбочкой: "Ваша Лена - молодец. Все до конца доиграла. Не сбежала от стыда. Ни одной, ведь, ноты правильно так не сыграла." Влетело мне за мое актерство. Хотя, оно мне иногда помогало. Однажды, лет в 11 привезли нас с музыкалкой на концерт в школу для полиомиелитных детей выступать, мой репертуар был "Танец маленьких негритят". Села я за пианино, взглянула на этих детей и замерла после первого аккорда. Сижу. Смотрю на них, а они - на меня. "Негритят" забыла окончательно. Стали хлопать потихоньку, ободрять. Учительница кричит из-за кулис и машет: "Пой". Знала она, что я тогда всяких бардов пела, выучив с отцовского магнитофона. Ну, я и запела. Высоцкого. "Если друг оказался вдруг..." Зал замер. Набилось много народу, учителей и тд... А, когда начала насвистывать мелодию, как положено у Высоцкого, все аж завизжали от восторга. Потом - овации. Потом - на бис... еще, давай, мол, пой. Опять - Высоцкого. Не отпускали долго. Потом до автобуса провожали. Тогда же, я очень любила ставить разные представления, и уже лет в десять стала режиссером. Собирала детей со двора, устраивала «кастинг» и давала им роли... какие-то сценки, где часто была участницей, или пьески, которые сама сочиняла и т.д… Инсценировала часто революционные песни, которым меня бабушка обучала. Я ее, бывало, спрашивала, какая ее самая любимая. И она отвечала: «Замучен тяжелой неволей». Это вам не мамины песни… про ямщика замерзшего. Хоть я и плакала, когда мама их своим красивым голосом выводила, но отказывалась из них делать представления. А вот, все эти бабушкины песни про партизан, и Щорса превращались мною в шоу. Билеты-бумажки раздавались по дворам, соседи садились на стулья, которые сами приносили с собой, и наслаждались нашими представлениями. Кстати, я часто сама Щорсом и была - так он мне нравился со своей головой раненной! Но при этом, ненавидела читать стихи на публику или выступать по просьбам и заданиям. В школах. На стульях. Сразу, как парализованная становилась. Поэтому, мать моя всегда меня ругала, а других в пример ставила. И считалась я "странной", "ни как все", часто "белою вороною"... Это "правильные" так считали, а "неправильные" – наоборот. Любили  . . С детьми из "приличных" семей», на Гайве, 60-е Мой дед по-материнской линии жил в Орджоникидзе и приезжал к нам в гости часто. И был он страшно верующим. Все мучился, что дочь его за еврея вышла, которого он, правда, очень любил. И говорил, мол, что ж теперь поделаешь, ведь, все-равно, Феликс-то хорошим человеком оказался, несмотря ни на что… Помните, как у Галича: "Хоть и лысый, и еврей, но хороший." И когда дед оказывался на моих революционных представлениях, делал серьезное лицо. Это он для мой бабушки старался. Он всегда свои иконки прятал от всех в чемодане, когда у нас гостил, но молился перед едой. Придет, бывало, к ужину с небольшим опозданием, моя бабушка-коммунистка, Эсфирь Борисовна прищурится, взглянет на него и бросит: «Ну, как Сергей Григорьевич, чего Вам там сегодня наобещали?» Краснел и молчал. Чего ей, мол, еврейке-коммунистке объяснять? Но уважал ее ужасно. За ум и доброту. Бабушке же, на каждый день рождения я дарила портреты или бюсты: то Ленина, то Маркса. А она, как бы радовалась… Но однажды, когда я подросла немного и на первую свою зарплату (в 13 лет пела в рок-группе на танцах Битлов - 20 рублей платили) купила ей ткань на платье, так она чуть не прослезилась. Побежала в этот же день к портнихе. Ну, тогда я поняла, что Карл Маркс ей поднадоел немного. Пошла потом я учиться в Пермское музыкальное училище, на теоретическое отделении, чтоб придать себе больше самостоятельности и от материнского «взгляда отваливать». Училище в городе находилось. Надо было на автобусе на занятия ездить. Вот эта была уже взрослость! Тебе 14-15, а ты в туалете глаза мажешь, с гитаристами роком занимаешься, Джимми Хендрикса слушаешь и качаешься, как китайский болванчик. Куришь сигареты "Таллин" в затяжку... и учишься заодно. Море удовольствия! Мать потом получила работу в Москве ревматологом в поликлинике, позже стала главным ревматологом района. И мы с ней туда переехали. Отец хотел, было, тоже за нами. Поехал в Москву к начальству с просьбой, чтобы перевели в столицу. А ему в высоких номенклатурных кругах говорят: "Молчи, мол, и сиди тихо. Ты у нас с пятой графой, и возглавляешь самый большой завод в Европе, а здесь – для тебя понижение, а поскольку, еще и еврей, то неизвестно, куда тебя вообще девать". Ну, он и вернулся обратно к себе на завод. А мы в Москве остались. Этот завод, все-равно, был для него всем, т.к. он был талантливым руководителем и инженером. Поэтому, впоследствии, стал талантливым бизнесменом. Сразу после Перестройки. Но это - после.  А сначала, в Москве, жили мы с матерью-врачом в комуналке. Отец приезжал в гости. Я тогда знакомилась и общалась с любыми людьми, и легко мне это давалось, сказывалась пройденная "школа детства", понимания "классов": один день, бывало, проводишь с гитаристами и барабанщиками, а другой - с профессорами из университета. Москва стала сразу родным и необходимым городом, как и Нью-Йорк. Гайва и Пермь были забыты.
|
No comments:
Post a Comment