Репетиция, Москва, 80-е - В каком институте учились? Какие были друзья? Интересы? - Была ли в России в то время у Вас какая-то сценическая практика?
- В Москве пошла учиться в Институт культуры (мы его называли «кулёк») на режиссерский факультет. Тогда еще был страх по отношению к ГИТИСу и ВГИКу, да еще была и такая идея, которую нам нравилось обсуждать – выучимся, мол, и «понесем культуру в массы.» При этом, в то время, в нашем ВУЗе собрался серьезный режиссерский педагогический бомонд: Семен Баркан, Галина Калашникова, Юрий Мальковский - мастера, у которых было чему учиться.
Вот, и Шендерович, тоже тогда там же учился, и шел впереди меня немного. Мы с ним и подружились. Он свои первые "вирши" частенько у меня на кухне читал, и мы были его первыми слушателями. Тогда мать моя обратно в Пермь уехала к отцу (они уже тогда в город переселились), и мне была оставлена однокомнатная квартира на Речном. Там пол-Москвы тогда собиралось.
Решение стать режиссером для меня было естественным. Режиссер должен быть чувствителен ко всем видам искусства и литературы, так как спектакль содержит в себе всё.
Например, живопись - это и цвет, и свет, и композиция, и движение, т.е. готовая мизансцена. Симфония – это же просто целый театр. В ней всё… и персонажи, и конфликт, и диалоги. Режиссер также должен быть психологом. Анализ взаимотношений в пьесе, диалогов и характеров - это психология. Здесь моя "школа жизни" тоже вполне пригодилась…
По окончании института, меня тут же пригласили преподавать режиссуру, так как, еще во время учебы заметили мою неодержимую страсть к «убалтыванию» людей (видимо, в бабушку-революционерку пошла и в отца-директора), умению объединять. Сначала взяли к заочникам, которые были меня, в основном, намного старше, в класс Семена Аркадьевича Баркана (он был основателем т-ра «Ромэн»). Баркан меня сам и пригласил, т.к. мой руководитель курса, Юрий Николаевич Мальковский очень рекомендовал, да и сам Баркан знал меня по моим студенческим работам.
Хотя с ним была связана смешная история. Первая моя попытка поступить на режиссерский была на курс Баркана. На заочное. Прослышала я, что он с цыганскими актерами работает. Ну, думаю, у меня же, настоящая «цыганская школа» с детства. Вырядилась по-цыгански, в юбку цветастую и серьги. В руках гитара. Появляюсь на прослушивании в таком виде. Баркан замер, когда увидел. Решил, что над ним издеваются. Взвился: «Это что за чудо, такое»? «Демиковская», говорят. Он губы поджал и говорит, иди, мол, девочка домой и больше не возвращайся. Я вернулась, но не к нему. К Мальковскому поступила на дневное. А потом, во время моих первых показов Баркан бежит ко мне за кулисы: «Переходи ко мне на курс». Гордо отказалась. Не пошла.
Тогда, после окончания, он уже меня к себе преподавать и пригласил. Факультетные дамы были против «молодой и неопытной». И собрание было по этому поводу смешное. Все там шумели, а Баркан вдруг им выдает: "Режиссер Раевский говорил, что женщина вообще не может быть режиссером, так как "не она е-т, а её е-т"… Так я вам скажу, что на Демиковскую это не распространяется. Потому что, "она сама, кого хочет, вые-т.” Так и сказал. Взяли сразу. Уважали Баркана и слушались. Но студентов, я поначалу, все-таки, боялась. А они меня - нет. И записки писали любовные.
А потом, и на дневное отделение уже взяли преподавать, где студенты были почти моими ровесниками. Это - уже особая история. Закинули меня на курс, который отказался от прежнего руководителя, его убрали после студенческих забастовок. Курс этот считался самый трудный, никто его брать не хотел. Вот, видимо, и хотели меня “потопить”. Но выплыла. Наоборот даже, очень мы полюбили друг друга.
Тогда же, я поступила в ГИТИС в аспирантуру, на курс Сергея Колосова и Людмилы Касаткиной, но главное чудо на этом курсе был Владимир Наумович Левертов - всеобщая радость, ну и – само воплощение театра. Больше ничего. Единственный потертый серенький костюмчик, а остальное – театр. И любовь… Ко всему и всея… Об этом человеке можно писать тома, говорить стихами и без остановки. Его ученики – это Догилева, Бякова, Габриэлян и многие другие. И мы с ним очень дружили. Научилась я у Левертова многому, особенно, работе с актерами и просто, с людьми.
Тогда, конечно, театр для нас – это было всё. Ежедневные посещения. И каждый имел свой запах и цвет. Особенно, «Таганка»… Темнота и запах пыли. Прозрачной такой, запрещенной, но и свободной.
Преподавать я любила. И совсем недавно узнала, что по опросу тогдашних студентов в «кульке», кого они считали лучшим педагогом, они назвали «Елену Феликсовну Демиковскую». Очень было неожиданно слышать. Узнав про это, я чуть в обморок не упала.
Ставила тогда, в основном, студенческие отрывки и спектакли. Тогда мы жили репетициями, работой над пьесами, пьяными спорами об искусстве, Чехове, Булгакове, и постоянными надеждами быть Гротовскими, Бергманами или Любимовыми.
Для меня так главным и осталось в работе над любым творческим проектом – это сам процесс, а не результат. А результат – это уже "выношенное" дитя тяжелого, частенько изнуряющего и, иногда, почти непосильного процесса. В этом, конечно, ничего нового нет. Это каждый режиссер понимает.
Тогда же, в Москве началось общение с диссидентскими кругами. Книги запретные... встречи... Ну, как и у многих других. Начала, даже, инсценировать и репетировать суд над Бродским. Не закончили. Нас разогнали. Бегала в синагогу на Архипова, по квартирам, где талмуды читали тайно и ермолки надевали. От ментов разбегались по дворам. Потом-таки, крестилась на своей квартире «совершенно секретно». И себя крестила, и дочку маленькую (к тому времени, уже с мужем №1 разбежались, как положено), и подругу с сыном. Мой дед Сергей когда узнал, плакал от счастья, мол, могу теперь у Бога за внучку просить. Друг отца Александра Меня нас крестил. Тайно, и в темноте. Тогда всё, что было запрещено являлось "сладким плодом" и хотелось его вкусить.
Это сейчас я - космополит и человеческий, и религиозный. Наверное, поэтому, и живу в Нью-Йорке. Общаюсь и дружу со всем миром и со всеми религиями.
Стала в 80-х годах членом «Мемориала» - общества помощи репрессированным. Ходили тогда мы по квартирам, и по домам для престарелых, и помогали людям, от которых ничего не осталось, кроме огромных глаз. Зубов не было, голосов не было, одежды не было. Одни глаза. А в них – страх. Вечный и замерзший.
Ну, и тогда же пошла в КГБ "за правдой." Про деда узнавать. Бабушка же его все ждала, пока не умерла в 70-х, хотя ей и прислали письмо в «оттепель», что он умер в лагере. Прихожу. Тип такой, наглый, меня выслушал и говорит: «Ладно. Жди. Я тебе сейчас принесу папку, а ровно через 10 мин заберу». Принес. Ушел, заперев за собой дверь. Я открываю папку. И вижу. что это, как бы, выписка из «Дела» Смотрю на "живые" письма, написанные рукой моей молодой бабушки, и моего еще совсем молодого отца-студента, и всё это – просьбы… расскажите, соедините, мол, с невиновным, или про могилу или оправдайте… Со мною тут же истерика случилась, правда, тихая такая. Как бы, кто-то дал пинком в живот – и ты задохнулся... Потому как, при этом читаю черным-по-белому, что расстрелян, мол, Давид, через два часа, после суда, в г. Сталинграде за участие в троцкистско-зиновьевском заговоре. Прокурор такой-то, адвокат такой-то (всех их потом тоже бабахнули), и заявил такой-то. Запомнила я все имена и номер дела за эти десять длинных минут –отпечатались в памяти.
Потом дверь отпирается. Заходит "начальник". Запирает быстренько дверь изнутри и говорит: «А поцелуй в благодарность?» Я ему - кулаком в поддых, и шепчу хрипло: «Сейчас как заору. Все услышат. И узнают, что Вы мне дали прочитать то, что не положено». Быстро выпустил.
Вышла оттуда, стою у забора. Холодно. Записала всё, что запомнила. И вдруг понимаю, что сегодня 14-е января, ровно 50 лет с тех пор, как моего деда расстреляли. Звоню отцу. Он всю ночь у окна простоял, в форточку курил.
Вот она, и сценическая практика.
(продолжение следует)
No comments:
Post a Comment